Недавно я познакомился в поезде с одним очень милым и хорошим человеком. Ехал я из Красноярска в Москву, и вот ночью на какой-то маленькой, глухой станции в купе, где до тех пор никого, кроме меня, не было, вваливается огромный краснолицый дядя в широченной медвежьей дохе, в белых бурках и в пыжиковой долгоухой шапке.
      Я уже засыпал, когда он ввалился. Но тут, как он загромыхал на весь вагон своими чемоданами и корзинами, я сразу очнулся, приоткрыл глаза и, помню, даже испугался.
      "Батюшки! - думаю. - Это что же еще за медведь такой на мою голову свалился?!"
      А великан этот не спеша разложил по полочкам свои пожитки и стал раздеваться.
      Снял шапку, вижу - голова у него совсем белая, седая.
      Скинул доху - под дохой военная гимнастерка без погон, и на ней не в один и не в два, а в целых четыре ряда орденские ленточки.
      Я думаю:
      "Ого! А медведь-то, оказывается, действительно бывалый!"
      И уже смотрю на него с уважением. Глаз, правда, не открыл, а так - сделал щелочки и наблюдаю осторожно.
      А он сел в уголок у окошка, попыхтел, отдышался, потом расстегивает на гимнастерке кармашек и, вижу, достает маленький-премаленький носовой платочек. Обыкновенный платочек, какие молоденькие девушки в сумочках носят.
      Я, помню, уже и тогда удивился. Думаю:
      "Зачем же ему этакий платочек? Ведь такому дяде такого платочка небось и на полноса не хватит?!"
      Но он с этим платком ничего не стал делать, а только разгладил его на коленке, скатал в трубочку и в другой карман переложил. Потом посидел, подумал и стал стягивать бурки.
      Мне это было неинтересно, и скоро я уже по-настоящему, а не притворно заснул.
      Ну, а наутро мы с ним познакомились, разговорились: кто, да куда, да по каким делам едем... Через полчаса я уже знал, что попутчик мой - бывший танкист, полковник, всю войну воевал, восемь или девять раз ранен был, два раза контужен, тонул, из горящего танка спасался...
      Ехал полковник в тот раз из командировки в Казань, где он тогда работал и где у него семейство находилось. Домой он очень спешил, волновался, то и дело выходил в коридор и справлялся у проводника, не опаздывает ли поезд и много ли еще остановок до пересадки.
      Я, помню, поинтересовался, велика ли у него семья.
      - Да как вам сказать... Не очень, пожалуй, велика. В общем ты, да я, да мы с тобой.
      - Это сколько же выходит?
      - Четверо, кажется.
      - Нет, - я говорю. - Насколько я понимаю, это не четверо, а всего двое.
      - Ну что ж, - смеется. - Если угадали - ничего не поделаешь. Действительно двое.
      Сказал это и, вижу, расстегивает на гимнастерке кармашек, сует туда два пальца и опять тянет на свет божий свой маленький, девичий платок.
      Мне смешно стало, я не выдержал и говорю:
      - Простите, полковник, что это у вас такой платочек - дамский?
      Он даже как будто обиделся.
      - Позвольте, - говорит. - Это почему же вы решили, что он дамский?
      Я говорю:
      - Маленький.
      - Ах, вот как? Маленький?
      Сложил платочек, подержал его на своей богатырской ладошке и говорит:
      - А вы знаете, между прочим, какой это платочек?
      Я говорю:
      - Нет, не знаю.
      - В том-то и дело. А ведь платочек этот, если желаете знать, не простой.
      - А какой же он? - я говорю. - Заколдованный, что ли?
      - Ну, заколдованный не заколдованный, а вроде этого... В общем, если желаете, могу рассказать.
      Я говорю:
      - Пожалуйста. Очень интересно.
      - Насчет интересности поручиться не могу, а только лично для меня эта история имеет значение преогромное. Одним словом, если делать нечего - слушайте. Начинать надо издалека. Дело было в тысяча девятьсот сорок третьем году, в самом конце его, перед новогодними праздниками. Был я тогда майор и командовал танковым полком. Наша часть стояла под Ленинградом. Вы не были в Питере в эти годы? Ах, были, оказывается? Ну, вам тогда не нужно объяснять, что представлял собой Ленинград в это время. Холодно, голодно, на улицах бомбы и снаряды падают. А в городе между тем живут, работают, учатся...
      И вот в эти самые дни наша часть взяла шефство над одним из ленинградских детских домов.
      В этом доме воспитывались сироты, отцы и матери которых погибли или на фронте, или от голода в самом городе. Как они там жили, рассказывать не надо. Паечек усиленный, конечно, по сравнению с другими, а все-таки, сами понимаете, ребята сытые спать не ложились. Ну, а мы были народ зажиточный, снабжались по-фронтовому, денег не тратили, - мы этим ребятам кое-чего подкинули. Уделили им из пайка своего сахару, жиров, консервов... Купили и подарили детдому двух коров, лошадку с упряжкой, свинью с поросятами, птицы всякой: курей, петухов, ну, и всего прочего - одежды, игрушек, музыкальных инструментов... Между прочим, помню, сто двадцать пять пар детских салазок им преподнесли: пожалуйста, дескать, катайтесь, детки, на страх врагам!..
      А под Новый год устроили ребятам елку. Конечно, уж и тут постарались: раздобыли елочку, как говорится, выше потолка. Одних елочных игрушек восемь ящиков доставили.
      А первого января, в самый праздник, отправились к своим подшефным в гости. Прихватили подарков и поехали на двух "виллисах" делегацией к ним на Кировские острова.
      Встретили нас - чуть с ног не сбили. Всем табором во двор высыпали, смеются, "уру" кричат, обниматься лезут...
      Мы им каждому личный подарок привезли. Но и они тоже, вы знаете, в долгу перед нами оставаться не хотят. Тоже приготовили каждому из нас сюрприз. Одному кисет вышитый, другому рисуночек какой-нибудь, записную книжку, блокнот, флажок с серпом и молоточком...
      А ко мне подбегает на быстрых ножках маленькая белобрысенькая девчоночка, краснеет как маков цвет, испуганно смотрит на мою грандиозную фигуру и говорит:
      "Поздравляю вас, дяденька военный. Вот вам, - говорит, - от меня подарочек".
      И протягивает ручку, а в ручонке у нее маленький беленький пакетик, перевязанный зеленой шерстяной ниткой.
      Я хотел взять подарок, а она еще больше покраснела и говорит:
      "Только вы знаете что? Вы этот пакетик, пожалуйста, сейчас не развязывайте. А вы его, знаете, когда развяжите?"
      Я говорю:
      "Когда?"
      "А тогда, когда вы Берлин возьмете".
      Видали?! Время-то, я говорю, сорок четвертый год, самое начало его, немцы еще в Детском Селе и под Пулковом сидят, на улицах шрапнельные снаряды падают, в детдоме у них накануне как раз кухарку осколком ранило... А уж девица эта, видите ли, о Берлине думает. И ведь уверена была, пигалица, ни одной минуты не сомневалась, что рано или поздно наши в Берлине будут. Как же тут было, в самом деле, не расстараться и не взять этот проклятый Берлин?!
      Я ее тогда на колено посадил, поцеловал и говорю:
      "Хорошо, дочка. Обещаю тебе, что и в Берлине побываю, и фашистов разобью, и что раньше этого часа подарка твоего не открою".
      И что вы думаете - ведь сдержал свое слово.
      - Неужели и в Берлине побывали?
      - И в Берлине, представьте, привелось побывать. А главное ведь, что я действительно до самого Берлина не открыл этого пакетика. Полтора года с собой его носил. Тонул вместе с ним. В танке два раза горел. В госпиталях лежал. Три или четыре гимнастерки сменил за это время. А пакетик все со мной - неприкосновенный. Конечно, иногда любопытно было посмотреть, что там лежит. Но ничего не поделаешь, слово дал, а солдатское слово - крепкое.
      Ну, долго ли, коротко ли, а вот наконец мы и в Берлине. Отвоевали. Сломали последний вражеский рубеж. Ворвались в город. Идем по улицам.
      Я - впереди, на головном танке иду.
      И вот, помню, стоит у ворот, у разбитого дома, немка. Молоденькая еще. Худенькая. Бледная. Держит за руку девочку.
      Обстановка в Берлине, прямо скажу, не для детского возраста. Вокруг пожары, кое-где еще снаряды ложатся, пулеметы стучат. А девчонка, представьте, стоит, смотрит во все глаза, улыбается... Как же! Ей небось интересно: чужие дяди на